I always knew, what the right path was. Without exception, I knew it, but I never took it. You know why? It was too damn hard.
21 декабря в Национальном Театре Оперы и Балета свой спектакль «Как я съел собаку» представил Евгений Гришковец. Известный российский писатель, драматург, режиссер и актер впервые выступал на подмостках нашей страны.
В зале – аншлаг. Зрители в предвкушении. Все переговариваются, высматривают знакомых, дожидаются начала. Возраст собравшихся неограничен, пришли парами, группами, по одиночке. Собрались и давние поклонники, и люди, жаждущие стать таковыми. Сам Гришковец появляется на сцене внезапно, кто-то замечает его первым и начинает аплодировать, и вот уже весь зал сотрясается от продолжительных аплодисментов, расцветает теплыми улыбками.
«Ни в Молдавии, ни в Молдове я раньше не был, – в этот момент зал смеется и аплодирует опять, – этот спектакль последний у меня в году» – говорит Гришковец. Он извиняется за небольшую задержку и с самого начала задает тон всему концерту – тон душевной, дружеской беседы. Нельзя будет заметить различий между тем Гришковцом, который рассказывает о сорокаминутных задержках спектаклей в Одессе, и тем, который объясняет, как именно он съел собаку. Будто предвидя это слияние, соитие автора и героя, актер поясняет, что реальный Гришковец сейчас на полминуты уйдет за кулисы и выйдет только в конце спектакля, на аплодисменты, а два часа на сцене будет стоять персонаж написанной им же пьесы.
«Как я съел собаку» – первый моноспектакль Евгения Гришковца, увидевший свет в далеком 1999 году. Это пьеса, с которой он вышел на большую сцену, пьеса, с которой, в буквальном счете, все и началось. Все это Евгений рассказывает сам в первые десять минут, добавляя, что однажды он исключил этот спектакль из своего актерского репертуара, но через время вернул обратно, потому что без него уже не мог. В конце вступительной речи писатель признается: «Все это я говорю затем, чтобы успели зайти опоздавшие. Вот почему люди, например, никогда не опаздывают на самолет? Правильно, а что, театр не улетит! А представляете, рейс Челябинск-Москва, и где-нибудь в Казани по салону так проводят опоздавшего…»
Зал смеется. Вечер будет полон юмора – простого, совершенно не вульгарного и доступного каждому. Вперемежку с юмором будет и ностальгия, и восхищение, и гордость, но пока Евгений говорит о мобильных телефонах и о том, как ужасно они подсвечивают лицо обладателя сотового. Актер советует всем, кто хочет это увидеть, встать в темной комнате перед зеркалом и включить подсветку мобильного телефона. «Выглядит страшно» – признается Евгений.
В зале гаснет свет, на сцене освещается один стул и длинный канат в узлах вокруг него. Снова появляется Гришковец, который уже никакой не Гришковец, все дружно встречают его новым всплеском аплодисментов, и начинается представление.
Нет смысла пересказывать пьесу. Нет смысла говорить о том, что эта пьеса во многом автобиографичная, что еще больше усиливает соединение автора со своим героем. Удивительно лишь то, как Гришковец, в лучших традициях Чехова, в чем-то простом и довольно заниженном может найти сложное и возвышенное. Рассказывает ли он о походе в школе, об отправке на место службе, о самой службе – все в этой пьесы трогает самого зрителя, заставляет задуматься, отсмеявшись, проникает в саму душу и удобряет ее. В этот век оригинальности и стремления показать свою индивидуальность Гришковец находит нечто, объединяющее нас всех, стирает все границы и возрастные различия. Во время трогательного и, конечно же, смешного описания утреннего подъема школьника зимой, когда на улице еще темно, улыбчиво кивают и люди в возрасте, и молодые. В этом весь Гришковец – в смехе и мыслях, в попытках понять и рассказать. Монолог его героя сбивчив, он часто возвращается к уже сказанному, и особенно тяжко ему, по его собственному признанию, начинать и заканчивать. Под слоем былей и небылиц, под смешными и нелепыми историями прячется человеческая жизнь, обычная человеческая жизнь, наши обычные проблемы, бытовые мелочи и коренные повороты. Актер сливается с героем, зал сливается с актером, и весь этот клубок, который похож на лежащий на сцене канат, смеется и грустит, задумывается и опять смеется.
Мобильные звонили трижды. Во время первого звонка Евгений упомянул, что город маленький, а в зале тысяча человек, и зрители только пока сидят в темноте, а потом свет включится, и все увидят и запомнят нерадивого обладателя мобильного. После чего с балкона раздалась реплика: «Героя на сцену!» и Гришковец стал говорить о театре и о том, что еще древние греки придумали так, что говорят только со сцены, а зрители только слушают. И все эти неприятные моменты, на которых другие раскричались бы или разнервничались, были обойдены с высочайшим профессионализмом и интеллигентностью, что заставляло уважать актера еще больше.
«Героя на сцену!» Но герой не нуждается в сцене, равно как и сцена – в герое. Сценой становится все пространство от Русского острова рядом с Владивостоком до Театра Оперы и Балета в Кишиневе, а в герои выбирается каждый из нас. В конце спектакля трудно понять, что сейчас промелькнуло тобой рядом с этим стулом и запутанным канатом: может, это была твоя школа, возможно, твоя служба, твоя взрослая жизнь…
Такая универсальность, такая все охваченность, являясь массовой в принципе, на самом деле предстает чем-то личным, чем-то субъективным, и, срастаясь с каждым, становится объективным для всех нас. Спектакль «Как я съел собаку» можно считать всего лишь двухчасовым монологом, отчасти смешным, отчасти философским, но куда большее значение здесь имеет та широкая душа персонажа и актера, открывающаяся нам постепенно, шаг за шагом, и зеркально отражающая нас. Потому что все мы, по большей степени, добрые и хорошие, и чаще всего об этом можно вспомнить во время такого монолога, отчасти смешного, отчасти философского.
Спектакль завершается, персонаж заканчивает службу и возвращается домой, ему снова трудно говорить и объясняться, и он вообще не понимает, зачем все это говорил, и столько вопросов еще впереди! Актер подбирает с пола канат и тащит его за кулисы под громогласные аплодисменты зрительного зала.
После выхода Евгения аплодировали стоя больше пяти минут. Ему даже пришлось прервать аплодисменты и признаться, что у него еще много спектаклей, этот не последний, и он наверняка вернется, но после этого зал рукоплескал еще больше. Он кланялся, принимал цветы и опять кланялся, и зрители улыбались в ответ актеру, который не был персонажем, и герою, который вышел из нас.
В зале – аншлаг. Зрители в предвкушении. Все переговариваются, высматривают знакомых, дожидаются начала. Возраст собравшихся неограничен, пришли парами, группами, по одиночке. Собрались и давние поклонники, и люди, жаждущие стать таковыми. Сам Гришковец появляется на сцене внезапно, кто-то замечает его первым и начинает аплодировать, и вот уже весь зал сотрясается от продолжительных аплодисментов, расцветает теплыми улыбками.
«Ни в Молдавии, ни в Молдове я раньше не был, – в этот момент зал смеется и аплодирует опять, – этот спектакль последний у меня в году» – говорит Гришковец. Он извиняется за небольшую задержку и с самого начала задает тон всему концерту – тон душевной, дружеской беседы. Нельзя будет заметить различий между тем Гришковцом, который рассказывает о сорокаминутных задержках спектаклей в Одессе, и тем, который объясняет, как именно он съел собаку. Будто предвидя это слияние, соитие автора и героя, актер поясняет, что реальный Гришковец сейчас на полминуты уйдет за кулисы и выйдет только в конце спектакля, на аплодисменты, а два часа на сцене будет стоять персонаж написанной им же пьесы.
«Как я съел собаку» – первый моноспектакль Евгения Гришковца, увидевший свет в далеком 1999 году. Это пьеса, с которой он вышел на большую сцену, пьеса, с которой, в буквальном счете, все и началось. Все это Евгений рассказывает сам в первые десять минут, добавляя, что однажды он исключил этот спектакль из своего актерского репертуара, но через время вернул обратно, потому что без него уже не мог. В конце вступительной речи писатель признается: «Все это я говорю затем, чтобы успели зайти опоздавшие. Вот почему люди, например, никогда не опаздывают на самолет? Правильно, а что, театр не улетит! А представляете, рейс Челябинск-Москва, и где-нибудь в Казани по салону так проводят опоздавшего…»
Зал смеется. Вечер будет полон юмора – простого, совершенно не вульгарного и доступного каждому. Вперемежку с юмором будет и ностальгия, и восхищение, и гордость, но пока Евгений говорит о мобильных телефонах и о том, как ужасно они подсвечивают лицо обладателя сотового. Актер советует всем, кто хочет это увидеть, встать в темной комнате перед зеркалом и включить подсветку мобильного телефона. «Выглядит страшно» – признается Евгений.
В зале гаснет свет, на сцене освещается один стул и длинный канат в узлах вокруг него. Снова появляется Гришковец, который уже никакой не Гришковец, все дружно встречают его новым всплеском аплодисментов, и начинается представление.
Нет смысла пересказывать пьесу. Нет смысла говорить о том, что эта пьеса во многом автобиографичная, что еще больше усиливает соединение автора со своим героем. Удивительно лишь то, как Гришковец, в лучших традициях Чехова, в чем-то простом и довольно заниженном может найти сложное и возвышенное. Рассказывает ли он о походе в школе, об отправке на место службе, о самой службе – все в этой пьесы трогает самого зрителя, заставляет задуматься, отсмеявшись, проникает в саму душу и удобряет ее. В этот век оригинальности и стремления показать свою индивидуальность Гришковец находит нечто, объединяющее нас всех, стирает все границы и возрастные различия. Во время трогательного и, конечно же, смешного описания утреннего подъема школьника зимой, когда на улице еще темно, улыбчиво кивают и люди в возрасте, и молодые. В этом весь Гришковец – в смехе и мыслях, в попытках понять и рассказать. Монолог его героя сбивчив, он часто возвращается к уже сказанному, и особенно тяжко ему, по его собственному признанию, начинать и заканчивать. Под слоем былей и небылиц, под смешными и нелепыми историями прячется человеческая жизнь, обычная человеческая жизнь, наши обычные проблемы, бытовые мелочи и коренные повороты. Актер сливается с героем, зал сливается с актером, и весь этот клубок, который похож на лежащий на сцене канат, смеется и грустит, задумывается и опять смеется.
Мобильные звонили трижды. Во время первого звонка Евгений упомянул, что город маленький, а в зале тысяча человек, и зрители только пока сидят в темноте, а потом свет включится, и все увидят и запомнят нерадивого обладателя мобильного. После чего с балкона раздалась реплика: «Героя на сцену!» и Гришковец стал говорить о театре и о том, что еще древние греки придумали так, что говорят только со сцены, а зрители только слушают. И все эти неприятные моменты, на которых другие раскричались бы или разнервничались, были обойдены с высочайшим профессионализмом и интеллигентностью, что заставляло уважать актера еще больше.
«Героя на сцену!» Но герой не нуждается в сцене, равно как и сцена – в герое. Сценой становится все пространство от Русского острова рядом с Владивостоком до Театра Оперы и Балета в Кишиневе, а в герои выбирается каждый из нас. В конце спектакля трудно понять, что сейчас промелькнуло тобой рядом с этим стулом и запутанным канатом: может, это была твоя школа, возможно, твоя служба, твоя взрослая жизнь…
Такая универсальность, такая все охваченность, являясь массовой в принципе, на самом деле предстает чем-то личным, чем-то субъективным, и, срастаясь с каждым, становится объективным для всех нас. Спектакль «Как я съел собаку» можно считать всего лишь двухчасовым монологом, отчасти смешным, отчасти философским, но куда большее значение здесь имеет та широкая душа персонажа и актера, открывающаяся нам постепенно, шаг за шагом, и зеркально отражающая нас. Потому что все мы, по большей степени, добрые и хорошие, и чаще всего об этом можно вспомнить во время такого монолога, отчасти смешного, отчасти философского.
Спектакль завершается, персонаж заканчивает службу и возвращается домой, ему снова трудно говорить и объясняться, и он вообще не понимает, зачем все это говорил, и столько вопросов еще впереди! Актер подбирает с пола канат и тащит его за кулисы под громогласные аплодисменты зрительного зала.
После выхода Евгения аплодировали стоя больше пяти минут. Ему даже пришлось прервать аплодисменты и признаться, что у него еще много спектаклей, этот не последний, и он наверняка вернется, но после этого зал рукоплескал еще больше. Он кланялся, принимал цветы и опять кланялся, и зрители улыбались в ответ актеру, который не был персонажем, и герою, который вышел из нас.